Обнаров - Страница 133

133

– Давай.

Обнаров невольно улыбнулся, наблюдая за тем, как, старательно подражая ему, ребенок исполнял нехитрый ритуал.

– А где полотенце? – выставляя напоказ мокрые ручонки и растерянно глядя на отца, спросил Егор.

– Нет полотенца. Родниковая вода сама должна высохнуть. Так от нее пользы больше. Эта водичка – знатная. От нее твои царапины мигом затянутся. В давние времена, говорят, этой водой вся округа лечилась.

– А что такое «округа»?

– Здесь раньше по берегу деревень много было. Деревня – это маленький-маленький город. Много деревень – это и есть округа. Понимаешь?

Ребенок кивнул.

– Пойдем кушать.

– Пап, а здесь тоже деревня была?

– Да. Спасская Власовка называлась. В ней дедушка и бабушка твоей мамы жили. Сейчас, видишь, только два покосившихся, нежилых дома и остались. Остальные в пожар сгорели, когда твоей маме только пятнадцать лет было.

– А куда люди делись? – спросил сын.

– Люди… – Обнаров вздохнул. – Люди за хорошей жизнью в город подались. Бросили свои дома.

– Пап, а мне больше в деревне нравится. Я люблю наш домик на озере. В городе народу много, но никто никого не знает.

Обнаров вздохнул.

– И не поспоришь с тобой. Ну, ешь, ешь. Не торопись. Мясо бери. Только жуй лучше. Я тебе чаю налью. Только погоди немного – пусть остынет.

Он налил в маленькую пластиковую чашку чай, достал сигареты и выбрал место, чтобы дым не шел в сторону Егора.

«Держись, сынок, время лечит…» – вспомнились слова матери.

«Черта с два оно лечит, мам. Столько не живут…»

Обнаров потер лицо руками и, запрокинув голову, стал глядеть на бездонную синь неба.

Где-то высоко-высоко, у самого солнца, кружила черной точкой на голубом какая-то птица. Он цепко следил за нею взглядом, ни на мгновение не упуская из виду. Постепенно птица стала снижаться. Описывая широкие круги, она опустилась так низко, что теперь можно было рассмотреть черного аиста.

«Снова ты. Ну, здравствуй… Чего ж ты один, дурашка? Пара где твоя?»

Он вспомнил очень ясно, словно это было вчера, как такой же аист сопровождал всю дорогу до кладбища сто тридцатый «зилок», что вёз по весенней распутице гроб. Аист затем долго кружил над свежей могилой и улетел только тогда, когда её покрыли венками и цветами.

«Это душа ее вьется. Настрадалась, натерпелась, намучилась. Силы нет к Богу подняться без провожатого. Быть второму покойнику!» – громко, специально, чтобы он слышал, сказала одна из пришедших поглазеть сердобольных деревенских старух.

«Молчи, пустомеля! – урезонила старуху соседка. – Её боль аист давно на топкие болота отнес да в трясине утопил. Душа легкой стала. Может, в раю уже. Аист теперь кружит, нечисть высматривает, родных новопреставленной оберегает».

Он хорошо помнил, что после этих слов машинально поднял глаза к небу и совсем низко над собой увидел этого аиста. А потом…

«Что же было потом?»

– Пап, пап! Смотри, какая большая птица! Ух ты!

Аист теперь опустился по ту сторону ручья и, ничуть не опасаясь людей, степенно пошел к воде и стал пить.

– Можно его покормить? – тихонько, боясь вспугнуть, прошептал Егор.

– Давай.

Мальчонка отломил от пирога несколько маленьких кусочков и бросил птице. Аист не притронулся к пище. Изогнув изящную длинную шею, птица щелкнула клювом, громко хлопнув крыльями, взмыла в небо и полетела над дорогой.

Егорка насупился.

– Ты чего?

– Он улетел. Никто меня не любит!

– Да что ты такое говоришь, сынок? Я люблю тебя. Очень люблю.

– Ты очень любишь свою работу. Ты обещал, что поедем в домик на озере, будем купаться и рыбу ловить, но из-за твоей работы мы не поехали. Ты покататься на снегоходе обещал, мы так и не покатались. На лошадках тоже не покатались. Опять из-за твоей работы! А в кукольный театр и в зоопарк с бабой Женей я больше не пойду! Там все дети с папами и мамами, один я как сирота.

– Егор!

Обнаров понял: еще чуть-чуть, и он не выдержит, сорвется, дав волю накопившимся нервам. Раздавшийся телефонный звонок оказался кстати.

– Да! – поначалу нечаянно резко произнёс он в трубку.

– Куда ты пропал, друг хороший? Все в сборе. Тебя одного ждем. Пресс-конференция через пятнадцать минут начнётся. Время, дорогой. Время! – с легким акцентом, слегка растягивая слова, говорил ему Талгат Саддулаев.

– Спасибо, Талгат. Я же просил, без меня, – уже сдержанней произнес Обнаров.

– Что за голос у тебя? Случилось что?

– Нормально все. Извини.

– Некому будет тебя извинять. Журналисты и зрители твоего любимого режиссера уже на части рвут. Требуют предъявить исполнителя главной роли.

– Оставь…

– Зачем так талантливо работал?

– Талгат…

– Зачем лавры не идешь пожинать? Мне одному много! Я же поделиться могу! Хватит сидеть затворником. Неразумно, в самом деле!

Саддулаев горячился, от чего его южный акцент был особенно заметным.

– Талгат Сабирович, меня в городе нет.

– Где ты?

Обнаров замялся.

– Понимаешь… С сынишкой на природу выбрались. Я ему давно обещал.

– Нашел время, честное слово! У тебя совесть есть? Такой успех! Такой триумф пропускаешь!

– Наслаждайся за двоих.

В трубке послышался какой-то шум, и режиссер торопливо сказал:

– Здесь Сергей Беспалов меня дергает. Хочет тебе пару слов сказать.

– Алло, алло! Старый, ты слышишь меня?! – голос говорящего был встревоженным, речь торопливой, точно Беспалов боялся опоздать сказать намеченное.

– Не кричи, Серый, слышу.

– Что случилось? Мы же договорились: на премьеру вместе!

– Извини, подвел.

– Нет, это просто возмутительно! Что происходит?! Что за настроение? Что за голос у тебя? Ты где? Я сейчас приеду. Дождись меня! Просто сядь, спокойненько, в кресло, и дождись меня. Понял? Обещаешь?

133