Обнаров - Страница 121

121

– Тебе лучше…

– Я знаю, что лучше. Уйдите все. Пожалуйста! Оставьте меня.

– Я буду звонить тебе каждый час. Не ответишь – приеду! Ты понял?

Обнаров обхватил голову руками, зажмурился, склонился над поминальным столом и застыл в этой жалкой согбенной позе.

«Это я виноват… Виноват! Если бы я не был упрям, как баран… Если бы я не настоял… Ты бы еще жила. Жила… Милая моя, сильная девочка… Ты бы еще жила…» – все твердил и твердил он себе.

Едва дверь за родными захлопнулась, Обнаров наполнил водкой стакан до краев, рукавом смахнул слезы и залпом осушил стакан до дна. Вдогонку налил второй и тут же выпил. Вкус сигареты показался необычайно крепким. Он перехватил сигарету пальцами, кашлянул и, тяжело поднявшись, пошел в ванную. В ванной он открыл оба крана на полную, перекрыл слив. Лишившись стока, вода стала быстро прибавляться. Он сделал пару глубоких затяжек, потрогал воду, поежился, точно от холода, и пошел в комнату.

С поминального стола он взял бутылку водки, стакан, на ходу налил себе водки, и также на ходу выпил. Бутылку и стакан он отнес в ванную и поставил на ее широкий край. Сюда же, на край ванной, он положил вытащенную из кармана пачку сигарет и зажигалку. Из ящичка туалетного столика он вытащил черный кожаный футляр, открыл его, достал оттуда бритву, откинул лезвие, пальцем потрогал заточку, одобрительно кивнул и положил бритву на край ванной, рядом с бутылкой. Оглядев приготовленные вещи и не найдя, что бы к ним еще присовокупить, Обнаров взялся за свитер, но вдруг снимать его передумал и, безразлично махнув рукой, взял бутылку водки и, чуть покачиваясь на ногах, стал пить из горлышка.

В кухне трезвонил телефон. Ему вторил мобильный. Обнаров достал мобильный телефон из кармана, приложил к уху. Звонила сестра.

– Сплю. Не пил. Пока, – не слушая ее, механически произнес он и нажал отбой.

Телефон он бросил на туалетный столик и прямо, как был, в ботинках, в свитере и брюках залез и лег в ванную.

Вода продолжала прибывать. Он закрыл кран, взял в руки опасную бритву и, не раздумывая, хладнокровно полоснул по запястью левой руки. Вода в этом месте тут же стала алой, алое пятно расползалось, ширилось, росло. Не выпуская бритвы, он взял бутылку и сделал несколько жадных глотков. Потом он попытался перехватить бритву левой рукой, но пальцы, вероятно, из-за поврежденных сухожилий, почти не слушались. Тогда он зажал бритву коленями и вскользь ударил по ней правым запястьем. Пошла кровь. Он опустил руки под воду, откинул голову на резиновую подушечку. Запястья чуть-чуть пощипывало, незаметно подкралась слабость, легонько закружилась голова, стало сухо во рту, ком тошноты застрял в горле.

– Вот и хорошо, – вслух сказал он. – Как ты, Наташка, сказала? «Время лечит»? Правильно. Потерпи, Таечка, родная моя. Еще минут пятнадцать…

Обнаров закрыл глаза. Слабость и апатия нарастали. Вдруг так отчетливо, точно наяву, он увидел лицо жены. Глаза смотрели строго, с молчаливым укором.

«Не гони меня!» – хотел крикнуть он.

Но из уст вырвался всего лишь шепот. Он потянул к ней руку, он открыл глаза, сделал над собою усилие, чтобы разобрать исчезающие черты ее лица.

– Прости меня. Умоляю, Таечка, прости меня…Там, в деревенском доме… Я бы не пустил тебя к волкам. Ни за что на свете!

Сил не было совершенно. Он закрыл глаза и провалился в какую-то вязкую серую вату, где не было никого и ничего, и времени тоже не было.

Резкая боль в позвоночнике заставила его вздрогнуть. Перед глазами все дрожало и множилось. Тело шевелилось как-то само собой. Потом спине стало жестко и холодно. Женский надрывный голос бился в виски, но шел нечетко, эхом, так что слов было не разобрать. Руки до локтей нещадно ломило, точно их сдавили огромными тисками. Чтобы спрятаться, защититься от боли, он закрыл глаза. Тут же чьи-то руки приподняли его голову, несколько раз тряхнули и стали бить по щекам. Это были неласковые, чужие руки. В них не было любви.

– Дайте умереть… – прошептал он этим рукам и потерял сознание.

Сдержанный стук. Распахнутая дверь. Уверенное:

– Разрешите, Олег Ефимович?

Севастьянов поднял голову от разложенных на столе бумаг.

– Входи, Петр Миронович. Присаживайся. Что делать будем? Чем заменим спектакли Обнарова?

Симонец сел напротив худрука, как-то по-павлиньи дернул головой, расправил перья и тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Так, тут все ясно, Олег Ефимович. Гнать надо Обнарова за прогулы, к чертовой матери! Вводить замену ему надо. А его спектакли в репертуаре двух ближайших месяцев заменят «Король Лир» и «Чайка». А что вы на меня так смотрите? Больше нечем!

Севастьянов бросил на стол ручку, откинулся в кресле и сложил руки на животе.

– Эк ты! «Гнать»… На него же народ как одержимый прёт. Как кино в прокат выйдет, все «живьем» посмотреть хотят. Идут, точно в зоопарк, на редкого зверька. Ты же, Петр Миронович, считать умеешь, знаешь, что за последние лет шесть на Обнарова аншлаги, он нам самую хорошую кассу делает. А ты – «гнать»…

Симонец поерзал на стуле.

– Нельзя так относиться к театру. За два последних месяца шесть отмен!

– Так не потому же, что пьет или в кино снимается. У человека жена серьезно больна…

Он вздохнул и добавил:

– Была…

– Я так понимаю, вы Обнарова защищаете, Олег Ефимович?

Севастьянов не любил прямых вопросов, и деления жизненных ситуаций строго на черное и белое он тоже не любил. Так что Севастьянов придавил тяжелой ладонью лежавшие перед ним бумаги и сказал:

– Полно тебе, Петр Миронович, счеты с Обнаровым сводить. Прямо как маленький!

121