Обнаров - Страница 46

Вдруг он заметил Таю, смущенно пробормотал: «Здрасьте. Извините…» – и попятился, поспешно прикрыв за собою дверь.

В тишине лишь настенные часы нудно отсчитывали минуты.

– Что же ты? Иди, развлекайся, – толкнув мужа плечом, произнесла Тая. – У тебя, я вижу, сложившийся график. Водка… Девки… Права была регистраторша.

– Непременно пошел бы. До того, как женился на тебе.

– Ах, извините, Константин Сергеевич!

– Ты просто вздорная девчонка, Тая!

– Я слишком правильная беременная жена, Костя.

– Пойми ты, глупая, пять месяцев, что мы вместе, слишком небольшой срок, отделяющий меня от прежней, разгульной жизни. Не все привыкли. Олег Наумов еще помнит наши роскошные кутежи в экспедициях, с водкой, бабами, развратом до утра.

– Не оправдывайся. Противно!

Она замолчала. Она стояла, обняв его за плечи, коснувшись щекой его спины.

– Давай прекратим этот пустой разговор. Ты слишком молода, чтобы учить меня жизни. К тому же твой максимализм…

От плеча ее рука поползла все ниже, ниже, потом щекой она заскользила по его спине. Он вздрогнул, резко обернулся, подхватил ее оседающее на пол тело.

– Тая, что? Что с тобой?!

Он взял жену на руки, понес на кровать.

– Голова… – слабым голосом прошептала она. – Что-то голова закружилась…

– Приляг. Тебе вредно нервничать. Дорога вымотала тебя, ты устала. И поесть тебе надо. Сейчас я что-нибудь придумаю.

– Нет, – Тая поймала мужа за руку, – не уходи. Побудь рядом. Мне так хорошо рядом с тобой, – с застывшими, готовыми вот-вот хлынуть слезами она стала целовать его руки. – Я так соскучилась… Только не кричи на меня. И не гони.

Обнарову стало стыдно и неудобно и за свою грубость, и за свою глупость, и за эту чистую, трогательную ее нежность.

– Как ты могла подумать, что я не люблю тебя? Милая моя, нежная моя, родная моя, я люблю тебя так сильно, что щемит сердце. Я просто… Я просто немного не отошел от материала. Я все еще цепной пес. И я очень боюсь за тебя. Я должен знать, что ты в безопасности, а не разъезжаешь по зимним скользким дорогам. Понимаешь? Мне тридцать пять. Я очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Мне это нужно. Я очень жду этого. Ты – мое счастье! Я не могу жить без тебя. Мне никто, кроме тебя, не нужен ни на ночь, ни вообще. Понимаешь?! Никакие бабы… В разлуке с тобой я тоскую. Ты снишься мне. Я просыпаюсь и целую твою фотографию. Я звоню тебе, и у меня слезы на глазах от нежности к тебе. Я…

Обнаров запнулся, спазм перехватил горло.

– Прости меня, – наконец выдохнул он и спрятал лицо на ее груди.

Ладошкой она вытерла слезы.

– Ты никогда мне этого не говорил.

Вымотанная дорогой, переживаниями, она вскоре уснула.

Тая проснулась оттого, что он осторожно трепал ее по щеке.

– Сонечка, просыпайся!

– Костя, что случилось? Почему ты собрал вещи?

– Мы уезжаем. Вернее, переезжаем.

– Куда?

– Туда, где действительно тепло и уютно. Здесь нельзя оставаться, иначе ты простынешь.

– Я поражаюсь, как ты здесь неделю продержался? Я в шубе, укрытая двумя одеялами, окоченела.

– Я свое отболел год назад, под Архангельском, где натуру для «Капитана» снимали. Этой зимой массовка мерзнет там же. Ползали мы тогда с англичанами в снегу по самые уши. Две турбины нам метели устраивали, Антарктику… Еще не известно, где теплее было: в настоящей Антарктике или у нас. Воспаление легких, температура, уколы, болезненный бред… Про горло и насморк я не говорю. Это такие мелочи! Думал, сдохну. Ничего. Прошло. Пожалуйста, вставай. Машину я уже прогрел.

– Я замерзла. Я хочу в тепло. И я очень хочу есть. Костенька, поищи мне какой-нибудь сухарик или корочку хлеба. Иначе мне будет плохо.

Тая поежилась, потеплее запахнула шубу.

Он присел перед нею на корточки, подал пакетик с ванильными сушками.

– Ой! – Тая радостно заулыбалась. – Мои любимые!

Она погладила его по щеке, чуть смутилась.

– Я капризная, да? Я доставляю тебе много хлопот?

– Это приятные хлопоты.

Обнаров смотрел, как с удовольствием жена уплетает сушки, и счастливо улыбался.

Спектакль на бойких салазках катился к финалу. Зал был замечательный. Он молчал и замирал там, где нужно было замирать и молчать, он взрывался смехом там, где смех изначально предполагался, он не давал лишних аплодисментов, но и был щедр там, где щедрость была заслуженной. Любовная составляющая сюжета пьесы была настолько сильной, что энергетика на сцене искрила, мощными потоками проникая, вливаясь в зал.

Когда упал занавес, зал взревел овацией. Крики «Браво!» не прекращались минут десять, а шквал аплодисментов был еще дольше, так что усталые актеры, взявшись за руки, выходили на поклон бессчетное количество раз. «Берлинская стена» всегда нравилась зрителю.

– Константин Сергеевич, поздравляю! Прекрасный спектакль! Не мог оторваться. Супруга в восторге! Превосходная работа. Глубоко. Талантливо! – шедший навстречу по коридору зам. худрука Петр Миронович Симонец пожал Обнарову руку.

– Спасибо, Петр Миронович.

Обнаров рукавом отер пот со лба, подумал: «Сука хитрая. Три пишем, два в уме…» Он все еще помнил, как, посмотрев первый раз этот спектакль с молодым питерским актером Костей Обнаровым, заслуженный деятель искусств Петр Миронович Симонец на собрании труппы с жаром говорил худруку: «Бездарность! Полная бездарность! Деньги на ветер! Пусть уезжает назад, в свой Санкт-Петербург, и не позорит наш театр!»

– Костик, молоток! Держи «краба».

Сергей Беспалов пожал другу руку, коротко обнял.

– О, ё! Ты ж мокрый весь, рубаху хоть выжимай!

– Это приступ звездной болезни, Серый. Ты чего это здесь, в ночи?